Я родился в селе Гнездникове, Костромской губернии, Солигаличского уезда. Крещен в церкви св. Бориса и Глеба в Солигаличе.

Родитель, из экономических крестьян, как лучший ученик, был взят из начальной школы в город для подготовки в волостные писари. И всю жизнь был в округе образцовым старшим писарем. Умный и способный, он страшно тяготился однообразным положением, с горя временами пил. В семье я был старший сын. Кроме меня, в семье были еще две сестры и младший брат.

Родители, постоянно нуждаясь в самом необходимом мало обра­щали внимания на нас. Учился я в сельской школе, здесь же, при правлении. Учебниками были: славянская азбука, часовник, псалтырь и на­чальная арифметика. Школа была одноклассная, преподавание полная безалаберность, временами — строгость с наказаниями поркой, постановкой на колена на горох и подзатыльниками, часами – стояние в углу на коленях. Учитель появлялся в классе иногда в пьяном виде. В результате всего этого была полная распущенность учеников и пренебрежение к урокам. Я вышел из школы ленивым и получил отвращение к науке и книге – так опротивела за три года зубрежка наизусть всех уроков. Я знал от слова до слова весь псалтырь и часовник, и ничего, кроме слов в голове не осталось.

[↓ Читать далее]

В период моего ученья с отцом начались припадки как бы тихого помешательства. Для семьи это было тяжкое время: были прожиты все излишние сбережения. Лечить больного было нечем и не у кого. Он был предоставлен самому себе: уходил из дома, гулял, делал большие путешествия, в пути ночевал и недели проводил вне дома. Эта своеобразная свобода на время совершенно излечивала его. Проходили тоска, скука, ненормальность, и он являлся домой свежим, умным, спокойным человеком.

А в семье в это время все разлагалось. Вставал мучительный вопрос, что будет дальше, как и чем жить? Поездки к угодникам Божьим и знахаркам еще больше усиливали лишения, мы со страхом смотрели в будущее. О детях думать было некогда.

Тем временем я подрастал. Мне было 12 лет. Надо было искать дело. Во время одного довольно продолжительного припадка отец потерял место. Надо было устраиваться в другом деле. Семья переехала в Галич. Это было в год основания земства. Отец поступил письмоводителем в галичскую земскую управу на жалованье 22 руб. в месяц. Это было самое счастливое для него время. Новая среда и дело пробудили в нем новые интересы. Жизнь стала лучше.

Изменилось и мое положение. Дяде поручили везти меня в Нижний Новгород на ярмарку. Здесь я помогал ему торговать в разнос меховыми вещами. Дело это у меня клеилось: я был услужлив, боек, предупредителен, много работал, чем услужил дяде и тому хозяину, у которого брали для продажи товар. Я получил первый заработок — 25 рублей.

После ярмарки мне предстояло поступить в мальчики к маляру в Елабугу, но дядя посоветовал подождать еще год и выбрать место получше. В следующем году я снова поехал в Нижний. Ярмарка мне была уже привычна и знакома. Дела шли еще лучше. В конце ярмарки мой хозяин, коломенский купец Василий Кузьмич, сказал мне: - Что тебе ехать домой и болтаться там без дела, - поедем, я устрою тебя в Москве. Я с радостью поблагодарил моего благодетеля и поехал с ним сначала в Коломну. Свой заработок в 30 рублей поделил пополам: половину отдал хозяину за дорогу, а половину послал семье. Уезжая из Коломны, хозяин сказал мне: Ну, вот я еду в Москву, у меня там дела с маховыми торговцами, постараюсь тебя пристроить, а ты оставайся и жди моего возвращения. Через три дня он вернулся. -Сожалею тебя, Ваня, — сказал  он, поздновато мы с тобой приехали: у моих друзей места в меховой торговле нет, а есть в книжной лавке у Шарапова (у Шарапова было две торговли: мехами и книгами). Поступай к нему, посмотрим, — понравится — хорошо, а то в меховую переведет. Главное, служи честно, будь старателен, а старик не обидит. Дали мне письмо и провожатого. Мы поехали в Москву.

*****

13 сентября 1866 года, в 6 часов вечера, мы вышли из вагона Рязанской ж. д. С радостью и трепетом шли мы в Таганку переночевать у знакомой моего вожатого, служившей в няньках. Навстречу нам, заполняя тротуары, шли из города приказчики. Торжественно гудели колокола ко всенощной (был канун Воздвижения, последняя всенощная с красным звоном). Скоро пришли на Швивую горку. Няня жила в доме гимназии. Она напоила нас чаем и lала ночлег в кухне. На другой день рано утром, в день Воздвижения Честного Креста, пошли мы к Ильинским воротам. Здесь мы прежде всего зашли в часовню к преподобному Сергию. Я молил его о покровительстве.

Лавка Шарапова была напротив часовни. Через полчаса лавку открыли. Я робко вошел и подал письмо приказчику. Пришлось подождать прихода хозяина. Ден был праздничный, Старичку хозяину близкие знакомые и друзья оказывали почет: приходили к 10 часам утра и все вместе шли в трактирчик на чай. До прихода хозяина меня экзаменовал милый старичок — приказчик Яковлев Ефим Яковлевич:

— Ну, что, брать, служить пришел? Служи, брат, усерднее. Себя не жалей, работай — не ленись, раньше вставай, позднее ложись. Служи всем; будь самым малым, чтобы быть большим. Грязной работы не стыдись, себе цены не уставляй, — жди, когда тебя оценят. Базар цену скажет.

Пришел хозяин, старец почтенного вида, истово помолился на образа. Ему подали мое письмо. Посмотрел.

— Ну, что же, ладно. Возьмите его, Василий Никитич. Что-то он больно велик ростом? Эй, парнюга, вот тебе наставник В. Н. Служи честно и усердно, —будет хорошо.

Я низко поклонился и встал на указанное место к двери, где и стоял бессменно четыре года.

— Ну, с обновой, Петр Николаевич, — сказал мой старичок Яковлев, — пойдем, угощай чаем.

Проходя мимо меня, хозяин сказал:

— Сегодня день Воздвижения Честного Креста Господня. Помни это, неси свой крест с терпением и усердием.

*****

Мне было 14 лет. Я был велик ростом и здоров физически. Всякий труд мне был по силам. Моя обязанность была быть «мальчиком». Вся самая черная работа по дому лежала на мне: вечером я должен был чистить хозяину и приказчикам сапоги и калоши, чистить ножи и вилки, накрывать приказчикам на стол и подавать кушанье; утром — приносить с бассейна воду, из сарая — дрова, выносить на по­мойку лохань и отбросы, ходить на рынок за говядиной, молоком и другими продуктами. Все это выполнялось мною чисто, аккуратно и свое­временно, за что через год я был уже камердинером хозяина, служил в его покоях вместе с его близким слугой и допускался в древнюю молельню - счищать пыль и чистить серебряные и золотые части риз и лампад, которых были десятки. Здесь я часто слушал духовное назидание хозяина: - Ну, вот, видишь, какая пред тобой благодать Господня! Это вот — образ Царицы Небесной, написан евангелистом Лукой. Это вот Иоанн Богослов, писан Андреем Рублевым. Все, что он иконописал, меняли рублем, поэтому и именовали его Рублевым. Вот, сударь ты мой (это постоянная поговорка Шарапова), в свободные часы читал бы для души хорошие книги, особенно перед сном или в большие праздники, когда раненько запрут лавку. Вместо пустых книг читай вот, я тебе дам, св. Иоанна Златоуста — это великий святитель, столп церкви Божьей, имя которого ты носишь. Он глубокий мыслитель, борец за правду, сильный духом. Читая его, укрепляешься силой, крепостью, твердостью на подвиг чистый и смелый. Это — истинный воин Господа. А вот другой, читай и поучайся, — Ефрем Сирин. Этот учит терпению, милосердию, добродетели, труду. А вот третий — Петр Могила, этот учит, как избежать греха и в чем грех. Он даст тебе очертания всех  грехопадений. Вразумляйся и избегай их. Если Богу будет угодно и он сподобит тебя черпать от этих святителей силу для жизни — счастье тебя не минует.

Получал я эти книги в известном порядке и последователь­ности. Старичок украдкой следил, как я исполняю его завет. Мне было разрешено жечь до 10 ч. веч. сальную свечку, но строго приказано не окапать редкие древние книги, которые стоили больших денег.

На этом наша дружба спаялась еще ближе. В торжественные празд­ники мы ходили с хозяином в Кремль, в Успенский и другие соборы к утрене. Однако, часто, по старости, он не мог ходить, меня же это ужасно за­хватило. В Успенском соборе мы составили небольшой кружок усерд­ных посетителей утрени в течение не менее трех дней в неделю. В этом кружке был и Ф. Н. Плевако, который увлекал нас чару­ющей беседой перед утреней в сборной избе. Не забуду его вдохновенных речей:

Господа, самые счастливые минуты в жизни мы проводим здесь, в этом великом святом и древнем соборе. Вот, сейчас, с ключарем мы пойдем и вместе отворим врата храма. Какое великое не­земное чувство испытаем мы в момент входа в эту мрачную древ­нюю святыню! Не похоже ли это на жизнь древних христиан? Они тоже с маленьким светильником входили в пещеры славить Господа. Мы должны мыслью и чувством приближаться к ним. Встанем каждый в особый уголок при скудном освещении. Что может быть выше мо­мента, когда откроются царские врата и наш милый Ефимов сделает возглас: „Возстаните, Господи, благослови!“ И общий хор иереев и протодиаконов посреди храма вознесет хвалу Господу: „Благослови, душе моя, Господа, благословен еси Господи! Вся премудростию сотворил еси. Слава ти, Господи, сотворившему вся!“ Перечувствуйте это, и все осталь­ное покажется вам суета сует.

*****

Так юная жизнь текла своим порядком. Прошло 4 года. Мне было 18 лет. Я стал получать жалованье. Мне положили 5 рублей в месяц. Это был самый счастливый момент. Я почувствовал, что я уже не мальчик, а то было ужасно стыдно, когда товарищи кричали: - Смотрите вон, какой «мальчик» идет!

Приказчиком мне повезло с самого начала. Меня назначили в Нижегородскую ярмарку помощником заведующего. Торговые обороты Шарапова в ярмарке были всего на 4 тысячи рублей. Делать было почти нечего. Товара было мало. В лавке приходилось больше стоять без дела. Нужно было „выдумывать“ купцов.

Воскресенье. Вот идет серый мужик, типа некрасовского Власа, в сермяге, крестится на выставленные духовные картины и ужасается вслух на чертей и Феодорино мытарство.

— Что, старец, ужас, знать, берет, — говорю ему.

— Да, детко, боязно умирать, если таким вот в лапы попадешь.

— А ты что делаешь? спрашиваю.

— Я - водолив на барже. Дела здесь мало, сидим всю ярмарку на

одном месте, отливаем воду из баржи.

— Хочешь, я выучу тебя торговать божественными картинами.

— Ну, поучи, милый! Да только, как ты выучишь: я неграмот­ный, до старости дожил, — и к торговле не привычен.

— Пойдем в лавку, я подберу тебе картин на полтину серебра, будешь купец: продашь своим водоливам и барыш получишь.

Так мы согласились начать торговлю с дядей Яковом. Прошла неделя. В следующее воскресенье вдруг в лавку весело влетает он, молится Богу, жмет руку.

— Спасибо, молодец, ты меня утешил, старика: ведь я как бы и Богу послужил и себе прибыль сделал. Ребятенки мои все раскупили. Давай теперь на весь рубль.

Так дядя Яков за ярмарку приходил раз пять, все увеличивая покупку, и дошел до 5 руб. Картины продавал все своим же водоли­вам на большом караване барок. В конце ярмарки дядя Яков пришел уже с товарищем Леонтием, николаевским солдатом, человеком грамотным. Друзья решили купить товара на зиму, чтобы торговать в деревне. Яков отобрал на 15 рублей, Леонтий — на 8. Подбор надо было сделать умело. Пришлось изменить и сам характер товара. Все было сделано по дружбе.

Через пять лет дядя Яков и Леонтий ознакомили и обучили тор­говле картинами и книгами более ста человек. Торговали по всему Орловскому уезду, Вятской губернии. Торговля шла в разнос и развоз. Скоро они были лучшими покупателями на ярмарке. Кроме того, они пону­дили торговать картинами и книгами и других торговцев в Вятке, Слободском, Котельниче, Яранске и Кукарке. Дядя Яков пользовался у своих учеников особым почетом и уважением. В ярмарку приезжали уже целой компанией. По обычаю им прежде всего предлагалось угощение. Купцы рассаживались за огромным столом, начинался пир. В разгар веселой беседы дядя Яков кричал:

— Иван Дмитриевич, понимаешь ли ты, кто теперь дядюшка Яков? Угадай? Ребятенки, — обращался он к остальным, — кто у вас дядя Яков?

И весь хор в несколько десятков голосов кричал:

— Дядюшка Яков — барин!

— Иван Дмитриевич! Вот кто твой дядюшка Яков — барин!

Офени прежде всего нуждались в умелом подборе товара, кото­рый бы имел верный сбыт в деревне. С каждым годом торговля в ярмарке расширялась, и за шесть лет моего управления дошла до ста тысяч рублей. Своего товара не хватало. Мои же друзья, офени, скупали для меня недостающий товар у других торговцев. Делалось это для того, чтобы не упустить покупателя в другую лавку.

По мере развития дела, росла и моя дружба с хозяином. Были у меня и завистники. Товар в это время шел исключительно лубочный, самый дешевый: мелкие жития святых, сказки, песенники, оракулы-соломоны. Благополучие наше росло. Хозяин не раз мне говаривал:

— Работай, хлопочи, — все твое будет. Я передам тебе лавку по духовному (детей у Шарапова не было).

Вместо жалования я мог брать денег, сколько нужно, на мелкие расходы. И Помещение, стол и платье были хозяйские.

В 1876 году я попросил у хозяина позволения жениться и получил согласие. Совместная жизнь с женой в квартире хозяина скоро оказалась невозможной. Пришлось жить самостоятельно. Содержания не хватало. Я завел свою литографию в кредит, с поручительством хозяина на половину стоимости, Это было как раз в год русско-турецкой войны, которая блестяще нас выручила. Самые лучшие, интересные картины из военных событий были наши. Любопытное было время. В день обявления войны, в апреле 1877 года, я побежал на Кузнецкий Мост, купил карту Бессарабии и Румынии и велел мастеру в течение ночи скопировать часть карты, с обозначениемь места, где наши войска перешли через Прут. В 5 ч. утра карта была готова и пущена в машину с надписью: «Для читателей газет. Пособие». Карта была моментально распродана. По мере движения войск изменялась и карта. В течение трех месяцев я торговал один. Никто не думал мне мешать. Конкурентов вообще было мало. Другие торговцы на риск не шли. На улучшение производства затрат не делали. Я в своем начи­нающемся деле поступал по-новому: приглашал способных рисовальщиков и преданных делу печатников, платил им дороже, но требовал и лучшей работы, изучал вкусы народа. Результаты были блестящие. Мои народные картины были самые ходкие. Купцы торговались со мной в количестве, а не в цене. Для всех товару не хватало.

В 1882 году я впервые выставил наши лубки на выставку, как работу своей литографии. Выставка дала мне новые знакомства и материал для дальнейшей работы. Я стал пользоваться копиями с картин лучших художников. Заведовавший художественным отделом выставки академик Боткин уделял много внимания отделу народных картин, моим особенно. За выставку мне дали серебряную медаль на Станислав­ской ленте. Большей награды я, как крестьянин, получить не мог.

После выставки дела пошли еще лучше. Дело приходилось ставить по-новому, расширять производство. Я спросил старика хозяина, как он смотрит на дальнейшую работу. По-моему, для расширения дела, было необходимо составить компанию в виде товарищества. Шарапов на это не шел.

— Ты, брат, неугомонный, — говорил он, — тебе лучше одному работать. Дух у тебя строптивый, требовательный. Ты будешь все дальше и дальше шагать. Мне это не в пору. Я буду потихоньку вести свое дело. Лучше, давай, разойдемся. Открывай свою лавку. Я тебе помогу, дам товару, благословлю, и делай свое дело.

1 января 1883 года я открыл свою торговлю.

(И.Д. Сытин. 1916 г.)